"Устоять на миру".
Мы родились с ним в одной стране - в России,- в одной деревне с разными названиями - он во Владимировке, в 14 километрах от про-славленного Андреем Платоновым г. Епифани, на границе Тульской и Рязанской областей, а я - в Ивановском, в 9 километрах от прослав-ленного мировой историей г. Козельска, выросли в одной крестьянской избе с одним и тем же бытовым укладом - двор да огород, речка да печка, а вокруг - широта горизонта, задушевные русские пейзажи.
Такая школа жизни в деревне воспитывает раннее возмужание, серь-езное и строгое отношение к труду, к людям, к "меньшим брать-ям", как называет библия всякую живность. Такая школа рано раскры-вает глаза человека на красоту окружающего мира, а красота в свою очередь заманивает, влечет, чарует и склоняет его к участию в своей жизни. Еще малосильная рука юноши не умеет держать ни карандаша, ни кисти, еще не имеет о них и малого представления, а душа уже напитывается наперед, прозапас, навырост образами родины, соками и токами среды обитания.
Мать будущего художника - великая труженица - Мария Андреевна всю первую половину своей жизни работала в колхозе, вторую - на пекарне шахтерского поселка, где прославилась тем, что за выпечкой ее бри-гады люди занимали очередь. Отец Александр Сергеевич, потомственный ремесленник, унаследовал гончарное дело от своего прапрадеда Аникия, креп-кого, ухватистого мужика, умевшего вцепиться в работу, как репей в конскую гриву, за что и получил прозвище Аникий Репьёв. Передава-ясь по наследству,- дед уже называл себя Арепьёв,- оно и стало осно-вой фамилии нашего художника Владимира Арепьева. Отец имел соответ-ствующий своему ремеслу документ и в колхозе не работал. У него была на это суровая причина - мастеровитый родитель был репрессирован и со всей семьёй сослан в Сибирь, хотя и не содержал у себя наемных работников, но с помощью родственника, подкупившего охрану, сбежал на волю, забился от посторонних глаз в самую глушь Тульской области,где и начал с нуля свое диковинное в тех местах гончарное дело.
На окраине деревни была построена гончарня с печью для обжига, с большим формовальным кругом, с коробом для приготовления глины. Главные предметы производства - обеденные миски, кубаны и кувшины для молока и кваса, подвесные умывальники, поставцы с надписью "для варенья", горшки для цветов и даже трубы для печного борова. Все это продавалось на рынке, и было главной статьей дохода и деда, и отца, пока родное хрущевское правительство не обложило все российские кустарные производства гибельным налогом.
-Убейте, не пойду в колхоз!- поклялся тогда разорившийся ремесленник, Александр Сергеич, бросил свою гончарню на произвол судьбы и подался сначала в шахтерский поселок водителем грузовой машины, а потом и вообще закатился с семьёй на другое место жительства, в Тульской область. От всей этой истории - как память о ней - остались у наследника гончара, художника Владимира Арепьева два дорогих предмета - глиняная махотка и большая, на несколько литров, обливная макитра с надписью: «Арепьев. Для варенья».- сам когда-то с братом Юрием помогал отцу толочь глину босыми ногами в досчатом коробе.
Началась новая полоса жизни.
Здесь наши деревенские связи с будущим художником разошлись навсегда.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------После средней школы и неоднократных попыток поступить в Политехнический институт, в Московский спортивный техникум, после непродол-жительной работы столяром на заводе Орехова-Зуева Арепьева забирают в армию, в г. Казань. Служит он в войсках ПВО планшетистом, ибо луч-ше других пишет на прозрачном оргстекле перевернутые, как в зеркальном отражении, цифры. Так начинают проявляться способности к рисова-нию. Выбор сделан.
Вчерашний солдат остается в Казани и поступает в Казанское худо-жественное училище на живописное отделение. Можно только удивляться способности судьбы хитрить и заигрывать с человеком, прежде чем уступить ему его божественное предопределение.
Училище с первых же дней захватило волю и желания студента, по-новому организовало его время, его быт, его энергию. Если в армии он рисовал от случая к случаю, то теперь - изо дня в день. Врожденная и укрепленная армейской службой дисциплинированность помогает ему в учебе - он с удовольствием усваивает законы перспективы, копируя всякие кубы и призмы из проволоки и гипса, мас-ки и фигуры античных героев, натюрморты из яблок и цветов, учится мастерству композиция. Из бесед с преподавателями, из разбора лучших работ лучших учеников прежних выпусков училища, из монографий и альбомов постигает секреты живописного мастерства и скоро его работы начинают вывешиваться на стенку аудитории как лучшие, как наглядные пособия для других и заодно с лучшими работами прежних выпускников хранятся в худфонде училища.
В свободное от занятий время он посещает художественный музей, где собраны многие шедевры как татарских, так русских живописцев. Среди них - гордость Казани - целое собрание работ великого художника, Николая Ивановича Фешина, чье имя - имя эмигранта - долгое время было под запретом. Арепьев подробно и многократно изучает его картины, пор-треты и композиции, очаровывается игривой легкостью его письма, своеобразным пересверком разнотонированных мазков, словно взаимоперемещающихся цветовых пя-тен вокруг строго написанного портретного лица или сюжетного центра.
Многие однокурсники сразу же после знакомства с полотнами Фешина склоняются к подобным импровизациям, - и Арепьев не исключение,- но опытные преподаватели, зная, как легко можно испортить неокрепший почерк начинающего художника, вовремя предупреждали слишком нетерпе-ливых "гениев":
-Наше училище реалистическое,- напоминали они. - Если кто-то не принимает наших требований, может искать другое учебное заведение.
Дисциплинированный Арепьев придерживался общих правил. Примером ему был и руководитель живописной мастерской, сам выпускник Суриковского института, член Союза художников Николай Каримович Бекташев, и дядя сокурсника А.М.Родионов, художник, в мастерской которого не раз получал дополнительные уроки, и татарский скульптор Б.И. Урманче, официально слывший ярым реалистом, а в домашней обстановке дей-ствовавший как заядлый авангардист.
Запомнился случай - простой рабочий случай,- но он как-то испод-воль вдохновил студента Арепьева на поиск своего живописного почерка.
Привез он в начале нового учебного года летние этюды, одни, законченные, расставил по стеночке, другие, незаконченные, придержал, постеснялся выставить перед учителем.
-Так, хорошо,- сказал учитель. -А это что?
-Начал... но...
-Покажи.
Оказалось, что незаконченные работы произвели на учителя больше впечатления, чем законченные, и тот посоветовал:
-Так и действуй… И впредь не заканчивай… Дело не в самой завершенности, а в поиске...
Этим же мыслям Арепьев навел подтверждение у любимого своего Константина Коровина: краски не любят долгих рассуждений, цвет надо класть быстро и решительно, не предаваясь анализу - иначе погибнет непосредственность впечатления.
И был еще один урок.
Уже на 4 курсе, в конце учебы, писали обнаженную натуру. Арепьев оттачивал технику лессировки - прозрачными, жидко разведенными слоями накладывал масляные краски на прорисованный холст.
Заглянув на его мольберт, учитель недовольно проворчал:
-Ну, что ты лессируешь!.. грязь разводишь!.. Пиши как все...
Арепьев поставил на своем и по-своему завершил работу. Когда занятия закончились, и Бекташев обошел все номера, он взял работу Арепьева и показал ее всем:
-Смотрите, красок почти нет, а как хорошо!
Студент-выпускник понял - самостоятельность, воля самоизьявления превыше всего на свете! Вспомнился характер отца, его отказ вступать в колхоз. Отец дорожил волей. Если горшки его не продавались в одном месте, в Епифани, он вез их в другое, в шахтерский поселок или отдаленное село, и труд не пропадал даром.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------Приехав в Калугу навестить сестру, Арепьев понял, что останется здесь навсегда. Город сразу расположил его к себе уютным раскладом улиц, блеском Оки и старинных Гостиных дворов, вертикаля-ми высоких колоколен, а еще... небольшим альбомом репродукций с картин Калужских художников, среди которых особенно пришлись по сердцу акварельные зарисовки древних памятников архитектуры Евгения Киреева. Очарованный странник сразу же зашел в художественный фонд - в нем оказались известные мастера Калуги И.Павлишак, В.Собинков и другие, - показал им свои работы и произвел самое положительное впе-чатление. С тех пор художник Владимир Арепьев является подданным ее величества Калуги, с успехом защищает ее честь на зональных и всесоюзных выставках.
Арепьев и теперь в затруднении ответить, когда из послушного, дисциплинированного художника-реалиста, каким приехал в Калугу, он превратился в ярого авангардиста. По чьей воле те самые цветовые пятна фешинских полотен, а также многочисленные эксперименты художников мира начала XX века вдруг зашевелились в нем до зуда в гла-зах, сбивая руку на подражание, на перемену почерка, а само дарова-ние, урожденное реальной русской землей, школой деревни, - на перемену вкуса, на отход от живой красоты. Вдруг пропали благолепные, ми-ловидные лица. Появились какие-то лицевые подобия с узкими - как на японских гравюрах - щелями глаз, с длинными, тонко вытянутыми носами, без эмоций, без содержания. Одно только то, что таких длинных уродливых носов на женских лицах нет больше ни у одного художника до сих пор будоражит творческое самолюбие экспериментатора.
-Ай да Арепьев! Аи да сукин сын!- восторгается он собой под неизменный одобрительный шумок местных газетных критиков. И вот он, искатель новых форм изображения, уже не довольствуется званием обыкновенного авангардиста и придумывает для себя якобы су-ществующий или существовавший где-то в темных углах искусствоведения так называемый метод УТЭ - "формирование нового космического видения и мышления". С такими громкими заявлениями он выставлялся и в Москве и в других городах России.
На одной из выставок мы и встретились с ним очно, как старые друзья из одной деревенской школы после долгих странствий по разным училищам и вузам. И узнав, и признав друг друга по особенным признакам дере-венского воспитания, мы сразу же любезно взаимно-снисходительно заметили разницу во вкусах, во взглядах на старое и новее искусство. При нашей улыбчивой симпатии друг к другу наши эстетические позиции тотчас вступили. По народной мудрости: милые ругаются–только тешатся! в спор, поединок, в доказательство своей правоты. И странное дело, это не только не испортило наших отношений, но еще крепче связало их поиском верных оценок.
Он выставлялся с несколькими своими досками, - так называемыми фузинками,- устроенными на стенде в форме условного домика - стены и крыша. В разнообразии каких-то воспаленных пятен можно было рас-познать на них стилизованные женские лица, какие-то плоды и предметы быта, кисти рук с изысканными пальчиками. Посреди общего выставоч-ного пейзажа эти его "произведения" выделялись каким-то детским занятием, но громко и настойчиво претендовали на оригинальность. Я пришел в тихий унылый ужас. В глазах рябило от разнотонированной крупномазковой штриховки. Сквозь краску топорщился грубый ворс необработанной древесины. Кривые и даже нароч-но выщербленные края досок отвращали взгляд. Собранные вместе,- их было штук восемь,- они по замыслу художника выражали какое-то содер-жание - об этом гласили надписи, расположенные на японский манер - столбиком, буква под буквой: "Письмо в космос", "Красавица с гвоздями", "Осень. Идут дожди" и т.д. Несуразные лица красавиц, словно выструганные из дерева и раскрашенные под куклу, плавали среди круж-ков и квадратов в неподвижной рябой пустоте.
-Это мои новые работы,- сказал художник - неплохо покупается, хотя из пятнадцати членов жури конкурса на соискание премии имени А.Е.Куликова только трое отдали мне предпочтение. Как ты находишь? Нравится?
Высокий, красивый, статный, в накипи ухоженной бороды, с ободком для волос по образу старых мастеров, уже неоднократный лауреат областных и городских премий, всеми узнаваемый и всех узнавав, осыпа-емый со всех сторон улыбками и рукопожатиями, он следил за моих впе-чатлением и пытался легким участием, беглыми подсказками раскрыть мне глаза и разум на содержание своих работ. Вое сводилось к тому, что искусство не должно выражать что-либо, а должно только способствовать какому-то настроению, не возбуждать, а притормажи-вать эмоции.
-Ну, чем тебе не нравится хотя бы вот эта фузинка - "Осень. Идут дожди."?- спросил задетый за живое художник. -Тебе милее простой снимок с натуры, а это не снимок! Это - метафора! Красивая, красоч-ная метафора! Намек! Иносказание!..
-Не вижу...
-Здесь и краски - что надо! Здесь и простор для фантазии… и внешнее оформление на высоте!.. Ну, что тебя не устраивает?
-Не вижу содержания.
-Ну, конечно, реалист! Тебе не живопись нужна, а содержание...
Передвижник!.. Разуй глаза: здесь иное качество – я создаю как бы условие, форму для содержания, а само содержание, за зрителем. Отозвалась душа - значит, влилась в форму, нашла себе приют, успокоение.
"Разувая глаза", я надолго замолчал.
-Эта тема,- настаивал художник,- сидела во мне со времен учебы в средней школе, когда осенью, в дождливую погоду мы всем классом помогали колхозу убирать картошку. Дождь мелкими каплями смачивал землю и нас, подростков. Картошка с липкой грязью плохо высыпалась из корзин. Ноги - не вытащишь. А на окраине поля стоит лесок, а из него, как яркие вспышки, краснеют ягоды рябин... Этим воспоминаниям и посвящена эта картина... Приглядись: стилизованное лицо женщины - как бы символ осени... в руках ее кувшин восточной формы, темно-синего цвета… из него льется вода-дождь, льется на землю, на молодую желто-красную рябинку… Разнообразное пластическое сопоставление цветовых пятен и линий, а также сложная разработка факту-ры поверхности доски - все это, милый, качество!.. За эту работу я получил премию городской выставки "Поиск и эксперимент в искусстве» и награжден похвальным листом группы "Контравангард", куда входили двадцать профессиональных художников.
Зная мое пристрастие к одухотворенному реализму, он снисходительно улыбнулся на мою растерянность.
-Бог создал мир таким красивым и здоровым,- сказал я,- зачем же его так уродовать?
Арепьев не замедлил с ответом:
-Бог создал мир и меня, и этот поиск нового выражения мира.
-Какое же тут выражение? Поиск - да, но выражение... Пикассо го-ворил, что он ищет, но и находит. А что тут найдено? Вертикальная простеночная форма? Такие доски, только с металлическим орнаментом, уже висели однажды в качестве украшений между окнами в Коломенском дворце царя Алексея Михайловича и назывались жиковинами. А что ка-сается тебя и твоего увлечения, то Бог тут ни причем: авангардистами как и солдатами, не рождаются.
-Не все сразу!.. К своему "Черному квадрату" Малевич тоже шел ни один год!..
-Достоинство этого квадрата только в том, что его можно ставить любой стороной - верхом вниз, низом вверх, на любой бок, на любой угол. Тоже - достижение!
-Это кому как...
При всем серьёзе нашего разговора мы не ожесточались, не язвили друг друга иронией и мнимым превосходством своих позиций, а как бы даже поигрывали какой-то информацией, проверяли самих себя на качество вкуса.
-Хорошо уже то,- сказал он, похлопывая меня по плечу,- что ты не зациклился, как другие, на простом отрицании, а пытаешься понять. Заходи в мою мастерскую, присмотришься - привыкнешь! Я тебя быстро перекрашу!- со смешком угрожал он.
-Я тебя перекрою! Я тебе глаза промою!
-Не известно, кто кого повалит!- задрался я.
Так началось наше упорное дружеское противостояние.
Выходцы из одной деревни с разными названиями, мы стали теперь жителями одного города с названием Калуга.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------Знакомство с мастерской Арепьева только усилило мою тревогу за его талант живописца, не хотелось уступать такого мастера напору чуждого, параллельно существующего художественного направления. Но как образумить его? Всюду стояли и свисали со стен разного размера доски, - уже расписанные и еще не обработанные, все вместе и каждая в отдельности они нахально лезли на глаза, старались развлечь меня своей игривой пестротой, своим из ряда вон выходящим видом.
-Доскопочтенный мэтр!- обозвал я его,- когда ты начал аван-гардиться? Как ты оказался под влиянием доски?
-Примерно, в восемьдесят пятом году была у нас в Калуге создана группа "Контравангард",- бесхитростно признался художник, - а фузинки возникли после дефолта в девяносто восьмом. Проходила выставка-про-дажа. Предложил я несколько работ разных размеров и форм - пейзажи, абстракции, портреты. Были работы на квадратных, на круглых объемах, на картоне, на холсте и просто на досках и, знаешь, все доски ушли с покупателями, а остальное не привлекло внимания. Ага!- сообразил я, воспользуемся случаем!.. И начал думать...
-И надумал!
-Да. Людям осточертели разные идеи и марали! Нужен просто зритель-ный образ - полоса, пятно, линия, цвет... Музыка для глаз!.. Это как бы защита от бешеной жизни, от дурацких реформ и постановлений, от резких эмоций, раздражений и срывов. Это успокаивает,- показыва-ет он на доски,- играет на внимание зрителя, хозяина картины.
Я не понимал его.
- Что можно изобразить на таком узком вертикальном объеме?
-Люди ухитряются изображать на кончике волоса! на маковом зерне! -Пустое дело!
-Почему?
-Искусство призвано служить народу, а не самому себе.
-Искусство должно быть разным,- поправил он меня и в доказатель-ство достал со стеллажа несколько неизвестных мне работ большого формата - цветные подобия домиков, церквей, деревьев, едва выступающих из густого синего мрака. Недостаток содержания в них компен-сировался громкими заявлениями - метод УТЭ, "Инсталляция", "Визу-альная теорема"...
И опять я смутился.
-Такой ты родной, корневой человек, из деревни, из трудовой семьи -как занесло тебя в такие дебри? В буклете своем заявляешь, что глав-ное для тебя "сопричастность происходящему, стремительному бегу времени, его неуловимым ритмам", а сам расписываешь далекие от жизни предметы - доски, двуручные пилы, составляешь какие-то инсталляции, визуальные теоремы, непереводимые на русский язык ребусы, зная, что главный предмет искусства - ЧЕЛОВЕК!
Арепьев, как всегда, красиво и снисходительно улыбнулся:
-Да, это странно, из деревни - и авангардист! Видимо, дело в об-разовании. Тут и Фешин со своей экспериментальной техникой - свобода мазка, полунамек на предмет, и советы учителя Бекташева - не пропи-сывать до конца, и Коровин, и любимые импрессионисты - все это не осталось без движения: надо же искать что-то свое! Выбираться из-под идеологии! Пейзажей и без меня много, а такого ни у кого нет.
-И такого уже через чуру. Искать надо, но искать можно и в реализме. Пейзажей много, но Саврасова не спутаешь с Левитаном, а Василь-ева с Куинджи или с Шишкиным. У всех свое лицо, свой солнечный зайчик. Рос-сия! А если бы они так же рассуждали, как ты, мол, пейзажей итак много и взялись бы, как ты, за доски и теоремы, что бы мы сегодня имели?
-Время не стоит на месте.
Наше несогласие в оценке значения искусства придавало нам радос-ти общения, оживляло залежалые знания, заносило на экспромт, на цитаты, на дружеский смех, когда любой из нас оказывался в затруд-нительном положении, старался что-нибудь доказать, а доказатель-ство противоречило факту и выглядело смешной наивностью. Никто не хотел сдавать своих позиций и отступать от желания "перевоспитать" или, как выразился Арепьев, "промыть глаза" друг другу. Потому, ви-димо, при новой встрече он вернулся к прежнему разговору.
-Ты спрашивал, как я занялся досками. Отвечаю: совершенно случайно. У всех художников, сам знаешь, после работы на палитре остается краска. Засыхая, она превращается в корку и называется фуза. Иные сносят ее на полотно - краска по краске потом хорошо идет, иные срезают мастихином под ноги, а мне, бывшему крестьянину, жалко срезать. Я ее еще сырую скоблю и - на доску, да не как по-пало, а в виде какого-нибудь изображения. Пропишешь лицо - вот и готова фузинка! Главное форма, идея, цвет, а если подвернется и какой-нибудь сюжетец, то и совсем хорошо! Помнишь моего "Ангела"? "Осенний букет"? "Весну с дудочкой"? Такого ни у кого нет!
-Но таких пейзажей, как твои "Старые ивы" тоже ни у кого нет! Прекрасный пейзаж!
-Гляди, запомнил!
-Еще как! Я бы купил у тебя эту картину! Продал бы?
-Нет. Я ее тоже люблю, а любимые работы не положено продавать. Я для тебя сделал бы авторский вариант. -Покажи ее еще раз. Давай посмотрим вместе.
Он с удовольствием отыскал её на стеллаже , и поставил на вид. В сопроводительной ремарке к ней значилось:
"В 1980 году на агитпоезде "Калужский комсомолец" мы с А.Кузнецовым возили по области выставку картин... В свободное время писали этюды... Иногда я писал по два этюда в день.:.. Прекрасная команда из врачей, юристов, фотографов, лекторов, художников, музыкантов и руководства поездом создавало необычайную творческую атмосферу, результатом которой и стал этот этюд".
Этюд был большим - 47X67 см.- и заправленный в раму, выглядел настоящей законченной картиной. При виде этого шедевра я тотчас взбодрился и вспомнил, что нахожусь в гостях у живописца, а не у какого-то ремесленника, мастера по росписи досок.
Три старых ивы сразу же раскинулись на всю мастерскую, на все пространство от Калуги до родной деревушки под Козельском, уже оставленной мною, видимо, навсегда. Вспомнилось давнее, юношеское стихотворение:
Эти ивы не просто деревья,
Эти ивы - как знак судьбы.
О, крестьянство мое, к тебе я
Направляю свои стопы...
Сам не знаю, в чем прелесть этой картины? Столько развелось сегодня всяких пейзажистов и пейзажей, где кроме воды и деревьев ничего нет. Глаз не реагирует на их пустоту. А здесь - чудо! Три старых дерева на пологом косогоре стоят в полунаклоне одно к друго-му, образуя некое круговое движение, душевное согласие, похожее на то, что угадывается - да простится мне такое сравнение! - в наклонах голов у рублевских ангелов - не хватает только чаши с жертвенным тельцом! Когда я сказал об атом автору, он, конечно же, шумно возразил против такого сравнения, но скоро и сам, присмотревшись стал находить в работе соответствующие детали – опущенные края горизонта, дорога, перебегающая с правой стороны на левую, накло-ны вершин с торчащими из них, побитыми жизнью сучьями, все – и земля, и деревья, и весь косогор - как бы охвачено весенним головокружением!
-Во!- сразу же возликовал я, пускаясь в наступление на примолк-шего авангардиста. -Ведь умеешь! У кого еще такое встретишь!? Это -родное! Это - навсегда!.. Классика!..
Привыкший за последнее время к своим фузинкам,- лучше бы их назвать арепинками! - к своим заумным инсталляциям без воздуха и простора, художник и сам засмотрелся на свой шедевр, как некогда Пигмалион, влюбившийся в собственное создание, показалось, что в эту добрую минуту - наконец-то! - он по-настоящему оценил свои споообности и неисчерпаемые возможности реалистического письма и уже никогда не изменит им.
Какая из последних работ может сравниться с этой?
...Подогретый воспоминаниями, всколыхнувшимся самолюбием, он порывисто вынул откуда-то альбом своих ранних, именно реалистических работ и, должно быть, в доказательство того, что он, Арепьев, может показать себя в любой изобразительной манере, открыл свое фото-собрание.
-Посмотри, я не только досками занимаюсь... Просто люди сегодня потеряли вкус к серьезному искусству… Зависть, злоба, стрессы... Им давай сегодня что-нибудь попроще, чтобы не напрягать извилин, чтобы вместо Серова или Репина - красивое пятно и все!
В альбоме - портреты известных людей Калуги, памятники архитектуры, дворики, любимые уголки города. Особенно приглянулся портрет А.Л.Чижевокого, сделанного (нарисованного) не по фотографии, а по собственному представлению, по воле таланта, но такого узнаваемого, одухотворенного, привлекательного, что, право, смотрится лучше прижизненных снимков знаменитого ученого.
Однако не отступая от своей правоты реалиста, в окружении его давних, каких-то тяжелых, перегруженных красками пейзажей, я чувствовал, что мне чего-то не хватает в них, что его фузинки смотрятся живее, зазывней, краше и своей декоративной пестротой переманивают к себе внимание. Выходит, что там, в прекрасном реализме, куда я усиленно склоняю художника, тоже не все так просто и похвально, что и там надо искать, экспериментировать, преодолевать пошлость середины. Арепьев сам почувствовал это. И может быть, правильно сделал? Признаться в этом, значит вызвать его победительный вскрик:
-А-а! Я говор-ил! Я тебя перекрашу!
Словно почуяв мое замешательство, мое затянувшееся молчание, из разных углов на меня полезли, окружая и тесня, все эти его доски, инсталляции, визуальные теоремы и абстрактные композиции, за которые местные критики и искусствоведы произвели Арепьева в местные классики местного авангардизма. Это была атака с его стороны.
Из краткого комментария выяснилось, что почти все эти работы экспонировались в Москве в музее истории космонавтики на ВДНХ и были хорошо встречены самими космонавтами. Автографы Джанибекова, Малышева и Рюмина художник свято бережет.
К одной картине из этого цикла «Формула разума», написанной в стиле УТЭ, я начал было придираться, острить и подхмыкивать над её «содержанием», пытаясь обозлить её творца, но творец, как бы не слыша моих издёвок, ровным, дружеским тоном поделился сообщением о том, что однажды приносил эту картину домой для показа жене Галине, которая тоже не разделяет его увлечения экспериментами.
- Принес – комната стала шире и приобрела какое-то космическое звучание! – заулыбался он. – Значит, в моем поиске, в моей стилизации, в моих идеях что-то есть!
И последовала разгадка:
-Это - два луча, светлый и темный,- обратился он к картине. –Два луча - как два полюса, две ипостаси, положительное и отрицательное, а между ними - набегающие волны, эмоции... Присмотрелись мои домашние - и всем понравилось! А ты издеваешься, остришь… Между прочим, приезжали из Москвы... Нашли меня и заказали две фузники: одну - в стиле народного примитива, другую -современные мотивы, но с лицом родственницы заказчика... По фотографии... Сделал. Забрали. Расплатились - очень хорошие люди. Даже пригласили потом в гости, по-казать, как смотрятся мои фузинки у них в интерьере. Веришь - я сам удивился - так превосходно вписались в обстановку! Все довольны, только родственница в обиде осталась - не похожа! Не хочу видеть себя в таком виде! Но это же не копия, говорю, с фотографии, а художественная версия... Я же не фотограф, а художник!
-Во! - дождался я минуты, чтобы возликовать со своей правотой реалиста. -Доказательство того, что нельзя уродовать человеческие лица в угоду своей манере! Живая природа оскорбилась! Ей не все равно, с каким носом ты ее изобразишь!
Несчастный авангардист прибегнул к самой распространенной среди своего брата защите:
-Пускай она тогда заказывает себе фотопортрет. Зачем они искали меня, художника?
-Ей хотелось походить на себя, а не на твой метод УТЭ. Вспомни портреты Фешина, всегда - лица как лица, выписаны по-божески, а фон и все другое вразбежку, пятнами, недомолвками. Молодец, родственница! Живая душа! Может она тебя вытянет из этой гибельной модерновой ямы!.. Твоя авангардистская болезнь прогрессирует: тебя уже воро-тит от нормального, красивого лица. Держись! Дальше будет хуже, как в любой болезни!..
-Не пугай!..
Наш общий поиск полезной истины завершился на этот раз мирным, дружеским, продолжительным чаепитием с конфетами и привезенной им от матери, из Тульской области, привлекательной по цвету и запаху сдобной пышкой.
-Прошу ее каждый раз - испеки мне на дорогу самых простых, са-мых обыкновенных пышек,- умилительно жалуется Арепьев,- чтобы толь-ко мука и вода, и никаких добавок,.. чтобы я их не сразу съедал, чтобы потянулись лишний денек, а она все равно напечет, напридумает такого, что не держится в руках, сразу улетает!..
-Какая же мать послушает сына в таком деле.
-Эх, старая!..
В том, что эту вкусную ноздрястую пышку испекла его восьмидесятидвухлетняя мать, что она эта пышка из домашней, из деревенской печки, из ро-дительских рук, было что-то особенное для нас обоих, что-то родное, волнующее, пробуждающее чувство дома, семьи, чувство родства со всем земным людом. И недаром, поднося ко рту свою часть располови-ненной пышки, мы, два крестьянских сына, в один голос, в одну душу заговорили вдруг о том, что принимаем дар дорого человека как дольку освященной в храме просфоры.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------На одной из последующих выставок в Доме художников Арепьев вы-тянул меня из толпы, подвел к окну и сообщил заговорческим тоном:
-Я задумал одну акцию - на открытии осенней выставки приковать себя к стенке, изобразить, так сказать, свою прикованность к искус-ству. Мне нужен будет какой-то сопроводительный текст... Как ты к этому относишься?
Я растерянно пожимаю плечами:
-Ты вечно с такими идеями, что и в голову не лезет... А кто тебя приковывать будет?
-Вот он,- указал на незнакомого дядю в очках.
-А чем?
-Надо подумать... Скучно без выдумки.
Я вспомнил, прикованного к скале Прометея, вмороженного в ледяную глыбу генерала Карбышева, Владимира Высоцкого в роли есенинского Пугачева с цепью поперек груди - и Арепьев обнял меня:
-Потому и вспоминал тебя - в рассуждениях открывается толк.
-Но зачем тебе это нужно? Будут смеяться в лицо, выкрикивать вся-кие несуразные реплики.
-Ну и что?- ни чуть не смутился он.- И хорошо! Мне и надо, чтобы обо мне говорили, спорили. Вазари утверждал, что на талант и успехи действуют три вещи: хорошая критика, трудоспособность и, конечно, желание славы, жажда почестей для возбуждения соревнования... Я для того и стараюсь! Пусть поговорят!- обезоруживающе улыбнулся он, -против улыбки Арепьева не попрешь!- и на какой-то лакированной подставке начал вычерчивать пальцем композицию своей задумки на фоне предполагаемой стены:
-Вот стою я..... Вокруг меня веером мои фузинки... А вот здесь -крупно - текст, идея акции - что-то о художнике, что он прикован к своей работе, к поиску своего способа выражения жизни… Вот я и вспомнил тебя - не найдется ли под рукой что-нибудь подобное? Стихи или проза? Поищи!..
Все лето я не забывал этот разговор, но на просьбу художника так ничем и не ответил - не верилось, что задуманный спектакль может состояться.
Но Арепьев не бросал слов на ветер. Подготовка к осени началась сразу же как только он решился на такой поступок.
Первое, что он сделал - взял килограммовую гирю ( она и теперь у него в мастерской ) и математически рассчитал, сколько рулонов скотча потребуется для того, чтобы удержать на весу его восьмидесяти-килограммовый вес. Когда расчеты были готовы, он пригласил к себе друзей, не связанных с художеством, нарастил в табурете ножки и че-рез несколько минут повис, приклеенный к стене на полметра от пола. Убрали табурет, засекли время - сколько он сможет продержаться в подвешенном состоянии? Надолго ли хватит крепости скотча? Вышло так, что выдерж-ки и терпения у него и у ленты хватило на полтора часа. Значит, столь-ко же провисит он на выставке перед зрителями.
Наступила осень.
До открытия выставки никто из художников не знал о подготовлен-ном Арепьевым сюрпризе. Все было сделано быстро перед самым началом.
И когда собравшийся за дверью народ хлынул в зал, все невольно ахнули и попятились назад с перехваченным дыханием - перед ними... на воздухе... ( был подобран самый прозрачный скотч ) стоял огромный мужик в пестром народном костюме, в сапогах, бородатый, красивый, всем знакомый Владимир Арепьев в кругу своих лучами расхо-дящихся фузинок, демонстрируя зримый образ прикованного к своей ра-боте, к своей судьбе художника. Эффект всеобщего поражения был на-столько велик, что удивил и встревожил до жара в висках и самого вы-думщика спектакля.
-Ну, чего выглянулись? - зыркнул он с высоты на остолбенелых зри-телей, и только после этого зал пришел в себя, - сразу же посыпались всевозможные приколы и реплики:
-Позер!
-Выскочка!
-Не хочешь ли выпить? -Прометей, где твой орел и расклеванная печень?
-Не помочь ли выпутаться?,.
Не думал выдумщик и постановщик всей этой комедии, что под свер-лящими точками наставленных на него глаз, под веселыми, дурацкими и просто недружелюбными выкриками собравшихся станет ему приторно и тошно до звона в ушах. Он рад был бы выпрыгнуть из этих прозрач-ных оков, но не только выпрыгнуть, а и просто пошевелиться не было возможности - друзья поработали на совесть! Приходилось терпеть и привыкать к своему положению, перекидываться репликами и даже наблю-дать за выражением гримас иных друзей искусства, уверенных реалистов, мастеров портрета и скульптуры. Одни, насмотревшись на чудо, отходили, знакомились с выставкой, другие, с улицы, подходили и так же таращились и отпускали шуточки. Зал шумел, рассуждал, дурачился. Сам художник сделался главным экспонатом, "гвоздем" выставки. Им любовались, его фотографировали, его откровенно презирали, к нему вытягивались журналисты с микрофонами, снимали для показа по теле-видению.
Так - в шуме и движении - протекли сорок минут, и всем стало слышно, как под грузом художника с треском начал отклеиваться скотч. Расчеты Арепьева не оправдались. Если летом, при испытании, он про-держался полтора часа, то теперь, осенью, с началом отопительного сезона, при скоплении большого числа людей его хватило только на половину назначенного времени. Зал забеспокоился - всем вдруг за-хотелось сфотографироваться на фоне небывалого зрелища, не сговари-ваясь, быстро собрались у ног Арепьева. Защелкали фотоаппараты. Даже те, кто минуту назад возмущался выходкой и тщеславием непосед-ливого авангардиста, кто вообще никогда не симпатизировал ни ему, ни его искусству, оказались в этой толпе, на переднем плане.
-А-а!- молча торжествовал Арепьев, разглядывая их со своей высо-ты.
-Рады примазаться!.. Подбежали ребята-помощники, те, кто приклеивал его, быстро содрали скотч и бережно спустили мученика со стены на пол.
Теперь уже не зал, а целый город изворачивался в горячих слухах о необычном приключении, случившемся в картинной галерее "Образ".
Арепьев достиг своего - о нем го-во-ри-ли!
-Я знаю, что я хороший художник,- шутливо рекомендовался он и тут же переходил на серьезную ноту. -Такой живописи - на досках- ни у кого нет. Это моя находка и заслуга. Я разработал такую вертикаль, с помощью естественного образа доски, сузил и вытянул, и дал ей дру-гую жизнь, дал ей сюжет, цвет, ритм, красоту. Декоративность моих фузинок сродни народным примитивам, тем же матрешкам, лошадкам, елоч-кам на рушниках и оконных наличниках. Никто же не возмущается тем, что вырезанные и вышитые образы не похожи на живые образцы! Да, мне пришлось отказаться от объема в них, от перспективы, от всяких рас-тяжек и полутонов, но это закон декоративного искусства. Да, собран-ные вместе, они маленько однообразны по композиции, однако, в отдельности - каждая смотрится на особинку! У каждой свой козырь - цвет! Об этом я думаю всегда!.. Мои вертикали поднимают потолки и расширяют объем квартиры!.. Один молодой человек недавно спросил, можно ли и ему поработать в моей манере? А чего ж, говорю, рисуй! Подра-жание мне только на руку!..
Я слушал вдохновившегося творца, вроде бы и соглашался с ним во всей его признаниях, но думал о своем: если бы не эти доски, сколько бы вместо них могло быть создано таких прекрасных пейзажей, как "Старые ивы", «Туман» и другие… Если бы...Но он прямо-таки преображается, рас-суждая о досках:
-Приходится собирать их по всей Калуге. Чищу. Покрываю бустилатом или столярным клеем. Иные, растресканные или раздавленные штопаю проволокой, видишь, сколько их! И прямые, и кривые - все хороши! Для меня это радость - угадать на обломанной доске черты какого-нибудь изображения, контуры будущей шляпы, колпака, человеческой руки или лапы зверя.
Каково было мне видеть и слышать эту его радость!
Год за годом все дальше и дальше сдвигается мой друг на обочину авангардизма, к письму без содержания, без воздуха, без пространства, Со стола не сходят альбомы Пикассо, Малевича, Клее, Миро, Моранди, Магритта и др. Все дальше и дальше уходит он от живой жизни, хит-рит, устраняется, прячется от проблем своего времени, своей Роди-ны, своего народа в заумные теоремы космополитического направления, забывая, сколько подобных искателей уже сгорело на глазах мирового зрителя от самых первых зачинателей до самых последних эпигонов. А что найдено? Пятнистая фронда с глазами на заднице, с правой ногой за левым ухом. Клевета на человека, на Божий мир. Ни в каких прошлых временах не было таких экспериментов, пока в начале века нё явилось миру так называемое международное сообщество с его банками и банкирами, с его ненавистью к национальным реалистическим школам искусства.
Обо всем этом я напомнил моему другу, обозвав его доскопочтенным мэтром, и он, как всегда, снисходительно улыбнулся:
-Никакие поиски не проходят даром. Многое из того, что открыто абстракционистами, используется в народном хозяйстве, в текстильной промышленности, в расцветке тканей и дизайне всяких объектов. Я не выношу прямолинейного копирования действительности, мне нужен символ, метафора, усложненное восприятие среды. Я даже музыку стал слушать или в чистом виде, без слов, или с иностранными текстами, без всяких "Леха, мне без тебя так плохо!?.
Все монологи Арепьева заканчиваются одним и тем же признанием:
-Я умею работать иначе, но мне нравится экспериментировать, искать! Я это люблю!
И выставил напоказ то ли полотно, то ли картон в рамке — "Шум воспоминаний" или "Портрет Петра Петровича Козмина", давно умершего художника, нашего общего знакомого.
Это была еще одна инсталляция Арепьева, созданная по методу УТЭ. Ничего похожего на Козмина в ней, не было, а было, карачилосъ, лезло из рамы, какое-то подобие человека в шапке и очках. Составляющие его желто-зеленые коричневые куски были схвачены, сшиты на скорую руку небрежными, толстыми стежками и все это походило скорее на лохматое привидение, на огородное пугало, чем на портрет уважаемого мастера кисти.
-Что это? Пьяный бомж? Ночной громила?- ужаснулся я.
-Это Петр Петрович, вернувшийся с войны,- объяснил Арепьев. - Это воин-победитель, у которого ничего нет - ни дома, ни семьи, ни средств к существованию. Мысленно он связывает, шьет, штопает от-дельные моменты, куски своей жизни в поисках выхода из сложившихся обстоятельств. Он столько лишений перенес тогда! Латвийские нацио-налисты зажимали его талант, не давали ходу...
-Да, он рассказывал про это.
-А теперь объясни мне, серьмяжный реалист, как можно изобразить в красках такую судьбу, не прибегая к абстракции?
-Да, нелегко,- запнулся я. - Может, по частям... циклом... но хоть лицо-то человеческое, хоть намек на лицо должен же у него быть! А тебя ведь именно за это, за этот бред красок и хвалят, и превозносят: Ах, Арепьев!.. Ах, какая изысканная небрежность! Ах, как необычно и ново!.. А ты не думаешь про то, что пока ты упражняешься в инсталляциях, пока ты собираешь по Калуге бросовые доски и скупаешь через объявления в газете ржавые двуручные пилы для своих фузинок, уйдет лучшее твое творческое время?
-Думаю,- соглашается он. -Да не все так просто. Видишь, под рукой и Ян Вермеер, голландский мастер бытового жанра, и американец Уайет, и Валентин Серов - люблю его за поиск! Репин тоже хорош, но Репин -постоянная величина, а Серов не останавливался на достигнутом, шел и шел!.. Время покажет, кто чего стоит.
-На время надейся, а сам не плошай.
Он убрал "портрет" и, смущенно подавляя улыбку, добавил к неопределенности своего блуждающего творческого поиска:
-Были недавно у меня в мастерской ученики из колледжа культуры, топтались тут, смотрели, перешептывались. Наблюдал, как понравятся им мои фузинки. Ни слова не сказали ни в хулу, ни в похвалу! Во, дипломаты! А когда я выставил перед ними свой ученический этюд с видом какого-то монастыря, все сразу словно проснулись, ожили, загалдели наперебой: "здорово!", "круто" хорошо!". Значит мои доски им не понра-вились!- громко засмеялся он - в свете его полной искренности это был снисходительный смех над самим собой.
-Устами младенца глаголет истина.
Я был рад, что ребята невольно добавили к моим бессильным доводам в защиту реализма и таланта Арепьева свое слово, свое молчаливое отрицательное мнение.
-Но одному парню все-таки было интересно!- превозмог Арепьев ми-нутное уничижение. -Хлопал глазами, спрашивал, что непонятно, вспо-минал осеннюю выставку в малом зале, треск отлипавшегося скотча. Запомнил, однако!- снова восторжествовал Арепьев. -Просто выставка давно бы забылась, а так, с выдумкой, до сих пор вспоминают! И будут вспоминать! А мне это и надо!..
-Но вспоминают -то не твои достижения, а твои чудачества, мальчишеские забавы, отчего твоему творчеству ничего не прибавится!
-Мне все равно!.. Пусть говорят!.. Их разговоры взбадривают ме-ня, продвигают к новым поискам!..
-"Если хочешь расти, надо зарыться в землю"- попытался я еще раз урезонить своего друга словами Ван Гога из письма к брату Тео, - и земля не обманула егоI -но ярый авангардист только отмахнулся от меня:
-Время покажет, кто чего стоит! Если я сумел хорошо написать "Ивы", значит, я хорошо делаю и свои фузинки. Это главное! И не за-бывай, что я моложе тебя!- сказал он шутливо-угрожающим тоном.
-А я старше! За мною - все шедевры мирового реализма!
-А за мною - двадцать первый век!., Интернет!.. Космос!..
-За мною - все шедевры мирового реализма,- повторил я,- а за всем вашим модернизмом, за всеми вашими фовизмами, кубизмами, футуризмами, экспрессионизмами, сюрреализмами, абстракционизмами, супрематизмами, авангардизмами и прочими хулиганизмами ничего нет кроме давно уже повторяющихся кривых линий, кружков, треугольников и квадратов в разном их разбросе, рассеве, раскиде. За целый век наглого самоутверждения они не создали ни одного шедевра, за которым бы погналась мечта увидеть его в оригинале! И не создадут, потому что это позерство и тщеславие, нескромность, и презрение к нуждам живой жизни.
-Время покажет,- повторил и он, улыбаясь моей прямолинейной горячности.
Что ж, подождем... Жаль только, что нашего земного времени оста-ется так мало на фоне последних апокалипсических времен.
